Глава 18
С Леной я познакомился на улице возле консерватории, когда чуть не размазал ее по собственному капоту – прямо на пешеходном переходе. Я отвлекся на группу каких-то длинноногих блондинок и только в последний момент успел нажать на тормоз: бэха встала как вкопанная в каких-то сантиметрах от девушки в тонком сарафанчике с футляром для скрипки и огромными испуганными глазами. Она так и осталась стоять несколько секунд, замерев от ужаса – ее короткая жизнь, видимо, пронеслась перед ее глазами несколько раз. Я вышел из машины, она, очнувшись, бросилась бежать – возможно, думала, что я на нее накинусь с кулаками. Меня почему-то тронула эта картина, я крикнул ей: девушка, девушка, подождите!
Она остановилась и оглянулась, в глазах ее по-прежнему стоял ужас. Я уже потом, познакомившись с ней поближе, понял, что этот ужас она испытывала практически постоянно, сталкиваясь с реальным миром, куда она вынуждена была время от времени выходить из своего, собственного мира.
- Да куда же Вы так бежите? Я хотел перед Вами извиниться!
- За что извиниться? – тихо, почти шепотом сказала она
- Ну, как же! Я Вас так напугал, чуть не сбил! – мне уже начали дудеть другие машины, но я не обращал внимания.
- Ну… Ладно. Ничего. Не сбили же.
- Все равно – мне хотелось бы как-то извиниться перед Вами, загладить свою вину.
- Да, не нужно ничего, все в порядке.
- Ну, все-таки! Позвольте угостить Вас чашечкой кофе – я пытался использовать стандартный набор приемов, хотя, безусловно, было вообще странно, что я обратил внимание на эту девчушку: ни короткой юбки с ботфортами, ни вызывающего декольте, ни броской косметики – явно не мой тип. Но отчего-то мне захотелось сейчас познакомиться именно с ней!
- Я… тороплюсь, не могу сейчас.
- А, давайте я Вас подвезу! – мне уже непрерывно гудел какой-то мерс, я мысленно представил, как достаю заклинатель и отправляю водилу прямо в Преисподню вместе с этой грудой металлолома.
- Я тут рядом. Мне ноты надо отксерить.
- Хорошо, давайте сделаем так! Я сейчас припаркую машину и Вас подожду. А когда Вы закончите, тогда мы пойдем пить кофе – хорошо?
- Ну, ладно – сдалась она.
Я вернулся к мерсу и протянул водиле какую-то из своих корочек, он что-то прожестикулировал в ответ, но заткнулся. Я поставил бэху к обочине, вернее, во второй ряд припаркованных машин, перегородив дорогу, и включил аварийку. Мерс и стоящие за ним машины, извергая потоки ненависти, начали объезжать меня по встречной.
Девушку я догнал уже на улице, она, видимо, рассчитывала все-таки от меня скрыться. Я старался быть вежливым и галантным. В ее глазах все еще читался явный испуг.
Мы зашли в какую-то художественную мастерскую, где она отдала пачку листов с нотами на размножение. Воспользовавшись паузой, я представился, она сказала, что ее зовут Лена. Не Владлена, не Анжела, не Радомира. А такое простое, даже обыденное имя, какие дают любящие родители своим новорожденным детишкам, не мечтая даже, что их чадо когда-нибудь вырастет и станет стриптизершей.
После мастерской я потащил ее в близлежащее кафе. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке и согласилась только на чашку кофе, хоть я был готов продемонстрировать свою щедрость и скупить ей все доступные пирожные.
Мы вышли из кафе, я не знал, что делать дальше. Она очевидно не ориентировалась в ситуации и норовила сбежать, я тоже не знал, как вести себя с ней – в отличие от моих новых подруг она не стремилась объявлять себе цену. Я предложил подвезти ее, она сказала, что на метро быстрее. Я предложил довезти ее до метро, у нее закончились аргументы.
- Наверное, Вы думаете, что на BMW ездят только одни бандиты? – ничего еще глупее сказать я уже не смог.
- Нет, почему, не думаю – сказала она так, что сразу стало ясно – именно так она, очевидно, и думала.
- А я, представьте себе, никакой не бандит – конечно, я отчасти лукавил, но, все-таки, бандитом себя не считал.
- Я вижу… - так же тихо ответила она.
Тема для разговора никак не находилась, несмотря на мои потоки обаяния ее страх не проходил. Она покорно дала мне свой номер телефона, возможно, опасаясь, что в противном случае я застрелю ее прямо в машине и расчленю в багажнике. Чем-то это было даже забавно – какие-то новые, неизвестные ощущения. Я невольно вспомнил Михаила.
Мы стали встречаться. Вернее, я стал встречаться с ней – она, кажется, изо всех сил пыталась от меня сбежать каждую нашу встречу. Ее пугала моя машина, моя самоуверенность, моя способность сорить деньгами. Она была из другого мира – и это было для меня самым интересным.
Я быстро оставил попытки таскать ее по модным ресторанам и клубам, она там была, как голубь посреди океана. Вместо этого я стал таскаться за ней сам. Ее время было жестко расписано – занятия в консерватории, репетиции, посещения концертов. Свободное же время она тратила на посещение выставок и музеев – здесь я хоть немного смог ей пригодиться: на некоторые выставки билеты ей были банально не по карману, я же оплачивал проход ей и паре-тройке ее подруг или друзей, которые тоже непременно должны были увидеть эту выставку вместе с нами.
Я отчаянно старался следовать за ней по этим бесчисленным галереям искусств и чужих эмоций, застывших в камне, фотографиях или в виде масляных пятен на кусках грубого холста. Я откровенно признался ей, что не понимаю большинства этих произведений, но очень хочу понять и буду ей признателен, если она станет моим проводником в этот неведомый мир. Она вздохнула и принялась за работу.
Конечно, ни о каких физических контактах с ней не могло быть и речи – она была в каком-то смысле моей музой, а это не подразумевало плотскости отношений. Я возил ее по городу, кормил пирожными: она, наконец, избавилась от ложной скромности и оказалась заядлой сладкоежкой. Время от времени мы бывали в каких-то компаниях ее друзей или просто знакомых, а может людей, которых она вообще никогда не видела, но близких ей по духу – не знаю уж, как они находили друг друга, может быть, у них были какие-то тайные знаки, выдававшие только посвященным очередное пристанище, как это принято у вампиров…
Компании, конечно, были для меня наиболее невыносимы. В этой обстановке уже я был голубем, а вернее – гадким утенком на сцене Большого театра. Как только мы с ней входили в комнату, полную незнакомых людей, все сразу замолкали и поворачивали на меня взгляд – уж больно я выбивался даже из этой крайне пестрой публики. Лена тоже чувствовала некоторую неловкость за меня – я словно был телохранителем, приставленным к ней заботливыми родителями. Отчасти так и было.
Правда, когда в компании заканчивалась выпивка (а происходило это достаточно быстро), тут уже я становился душой компании: я охотно оплачивал непритязательные попойки Лениных друзей, игнорируя, правда, просьбы профинансировать потребности отдельных назойливых личностей в кислоте или траве. И все-таки существовала какая-то непроницаемая стена между мной и этими недомытыми, недочесанными людьми, в какой-то несуразной одежде и странных головных уборах. И Лена, она была по ту сторону этой стены, отделявшую ее мир от мира, который я привык называть «реальным».
Не то чтобы мне страсть как хотелось оказаться именно в ее мире – но меня терзало любопытство первооткрывателя, обнаружившего вход в пещеру, внутри которой меня могли поджидать какие-то неведомые чудеса: пусть даже я изважусь в глине и меня покусают летучие мыши, эта неведомая пещера манила меня. Понять, что движет этими людьми, которые едва наскребали мелочи на еду, но охотнее тратили ее на выпивку, а некоторые, судя по всему, не имели своего постоянного жилья, а ночевали постоянно, где придется – в пучине этих бесконечных посиделок. Нельзя сказать, чтобы им был чужд материальный мир: они охотно принимали дары из моих рук – тоже любили (как оказалось) дорогой французский коньяк, особенно, нахаляву, тоже не прочь были закусить буженинкой. Но вот чего нельзя было от них добиться – это чтобы они приложили какие-то усилия, чтобы добыть этот коньяк или буженинку, или какие-то денежные знаки, чтобы это все приобрести – тем путем, какой мы, «обычные люди», привыкли называть «трудом». При этом, многих из этой компании (хотя, конечно, далеко не всех) нельзя было назвать с чистой совестью бездельниками: они были погружены в кипучую деятельность, которая отнимала у них все время между выпивкой и сном: они что-то рисовали, читали, писали, играли на немыслимых музыкальных инструментах, делились между собой бесконечными творческими открытиями и поливали грязью произведения друг друга, особенно за глаза. Но эта их деятельность – она была как бы самодостаточна. С первого взгляда мне показалось, что каждый из них мечтает, чтобы его картины стали продаваться, музыка – записываться в студиях и звучать в кинофильмах, спектакли – ставиться по всему миру. Но достаточно быстро я понял, что на самом деле, никто из них, за редким исключением, по-настоящему этого и не хотел: как это ни странно, все это творчество не было предназначено ни для читателей, ни для слушателей – во всяком случае, для публики более широкой, чем компания в очередной квартире, вернее, флэте. Все эти муки рождения, как выяснилось, были посвящены сами себе: картина писалась не для того, чтобы ее продать или отправить в музей, а только лишь для того, чтобы быть написанной. После этого ей чаще всего было уготовано забвение – среди груды таких же измалеванных холстов, засунутых друг за друга возле стены. Стихи декламировались один раз посреди шумной компании – и неизвестно, слышал ли кто-нибудь вообще из присутствующих хоть строчку, несмотря, что хлопали все. Вот это было мне совершенно непонятно! Даже не то, что эти люди не пытались зарабатывать деньги, а то, что результат их собственного творчества, казалось, их совершенно не волновал, не волновала его дальнейшая судьба. Мне казалось раньше, что писатель творит, чтобы его сокровенные мысли прочли миллионы людей, и никак не довольствуется тем, что он потратил столько времени на ворох макулатуры, доставшийся на растерзание двум-трем не слишком благосклонным критикам из числа ближайших знакомых. Конечно, все они, эти творческие личности, были крайне ранимы и восприимчивы к мнению окружающих. При этом я, кажется, ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь как-то особенно восторженно отзывался о произведении другого – в самом лучшем случае это звучало, так: нормально, старик, с пивом потянет. При этом само собой, собственные «произведения» каждым уж точно считались достойными музеев, лучших галерей и концертных залов. На этой почве постоянно вспыхивали перебранки, нередко доходящие до драк, но заканчивались все равно полным хмельным забвением.
Постепенно я стал уставать от этой публики, от этой бурлящей субстанции, от которой наверх не поднимался даже пар, а только перегар. Я стал более настойчиво склонять Лену к каким-нибудь интимным отношениям: погулять вдвоем в парке вместо того, чтобы музицировать у метро в компании других вундеркиндов. Сходить в кино вдвоем, и не на ретроспективу полоумного скандинавского режиссера, а на какой-нибудь простой фильм, посвященный человеческим эмоциям и отношениям. Я пытался добиться от нее разъяснения, зачем необходимо так много искусства, зачем так много эмоций, если не можешь как следует испытать ни одну из них? Зачем нужно смотреть все больше и больше картин, если ты уже нашел какую-то одну, которая рождает в тебе трепетные чувства? Зачем прерывать начатую мелодию, чтобы послушать следующую, если тебе и так нравится первая? Она толком не могла мне объяснить.
- Пойми, нельзя останавливаться на достигнутом. Все время должен быть духовный рост!
- Разве для духовного роста необходимо все больше и больше новых впечатлений? Разве не надо сосредоточиться на глубине этих впечатлений? Это уже какой-то духовный супермаркет получается, где ты физически не в состоянии попробовать содержимое всех банок, чтобы выбрать лучшую.
Она, кажется, меня не понимала. Не реагировала на мои робкие (!) попытки физического контакта, выдергивала руку, вырывалась из объятий. В конце концов у меня лопнуло терпение и я решил поставить ей ультиматум, выяснить отношения, так сказать:
- Лена! Мы с тобой встречаемся уже несколько месяцев. За это время я успел познакомиться с творчеством, наверное, сотен безвестных музыкантов, художников и поэтов. И совсем ни капли не узнал лучше тебя! Это нездоровая ерунда. Я хочу общаться с тобой, узнать твое мнение, а не пересказ комментариев твоих уважаемых знакомых. Хочу обсуждать с тобой, а не с десятком твоих знакомых.
- Зачем?
- Потому что ты мне интересна! У никогда не было такой девушки – на этих словах она вздохнула, видимо, то, что я считал ее своей девушкой, ее напрягало.
- Мне хочется как-то развивать наши отношения. Да, знаешь ли, и целоваться с тобой мне тоже хочется! Я не вижу в этом ничего предосудительного. Если бы в мире не было таких чувств, разве Глюк написал бы свою «Орфея с Эвридикой»? Сколько прекрасных произведений воспевают именно страсть между мужчиной и женщиной?
- Одно дело воспевать, а другое…
- Как ты можешь воспевать то, что никогда не чувствовала? Как ты можешь представить себе чувства Отелло, если никогда не ревновала? Как ты можешь читать Мопассана, и не понимать, о чем они вообще пишут, все эти писатели, поэты?
- Мне лично достаточно тех эмоций и переживаний, которые я получаю из музыки и литературы. Я предпочитаю возвышенные чувства грубым физическим отношениям, которые только и остались в современном мире. Лучше я буду читать стихи столетней давности, чем слушать современные популярные песни.
- Да ты что, думаешь, Пушкин со своими любовницами каким-то особым, возвышенным сексом занимался? Я тебя разочарую: самым обыкновенным! Еще даже, я полагаю, не особенно изысканным, по современным меркам. То, что потом он выражал эти эмоции таким языком – в этом и есть его талант. Но он-то выражал собственные переживания, а не придуманные кем-то за него.
- При чем тут Пушкин вообще? Пушкина хотя бы не трогай.
В общем, в таком духе все. Я даже ее однажды спросил, не думает ли она выйти замуж. Ведь ей, такой одухотворенной личности, просто необходима серьезная опора в жизни в виде мужа, который будет зарабатывать деньги и обеспечивать ее творчество – я намекал на себя, естественно.
Ее ответ поверг меня в полное смятение.
- Если бы Толя сделал мне предложение, я бы незамедлительно согласилась…
Толя, а вернее, Толик, как его все звали – был лысый сорокалетний почти спившийся художник, к тому же, женатый, к тому же, третий раз. Впрочем, жена его появлялась только тогда, когда ей, очевидно, нужен был объект для вымещения негативных эмоций – с какой ролью Толик вполне справлялся, ибо поводов сорваться на нем своим женам он предоставлял в необходимом количестве.
- Толик? Ты хочешь сказать, что влюблена в Толика? Этого никчемного маляра, пьянь, который ни одной сколько-нибудь стоящей картины даже не нарисовал за свою жизнь?
- Не смей так говорить про него! Он тонкий, одухотворенный человек! Не чета тебе, между прочим.
- А, тонкий, да. У него третья жена, которая кричит, что он ей жизнь испортил – он их специально таких подбирает, видимо, которые хотят, чтобы было потом, кого обвинить за испорченную жизнь. Ты что, с ним спала? – Толика я знал, как и большинство людей его круга, он бы не побрезговал запудрить мозги наивной девочке ради собственной похоти.
Лена мгновенно покраснела, но ответила: нет. Я не знал, верить ли ей или нет, но был оскорблен до глубины души. Я бы понял, если бы она свой выбор остановила на ком-то действительно талантливом, ком-то действительно одухотворенном. Но Толик! Который, по моему убеждению, стал художником только для того, чтобы потакать своему бесконечному безделью и праздности, чтобы свои творческие и жизненные поражения, вызванные исключительно собственной ленью и эгоизмом, оправдывать тем, что его «не поняли». Если ты портной и сшил кривые брюки – все поймут, что ты плохой портной. Если ты художник, ты можешь бесконечно пенять, что твои картины никому не интересны, потому что они чрезмерно гениальны и опережают свое время. По странной закономерности, с большинством действительно гениальных художников это происходило – их не признавали при жизни. Но это еще не означает, что каждый непризнанный бездарь в будущем непременно окажется великим художником.
После такого признания, конечно, мне ничего не оставалось, как уйти. В очередной раз я сделал вывод, что не понимаю этих женщин…
продолжение следует
